Фокусницы [Куклы; Колдуньи] - Буало-Нарсежак

голову, принялся вместо этого разглядывать недра странного фургона. Там что-то шевелилось… шелестящий шорох, затем скрип… Он встал с бьющимся сердцем. Вдруг раздалось хлопанье крыльев. С потолка упало что-то белое, и на инкрустированный ящичек села голубка. В ее круглых глазах, когда она наклоняла головку, чтоб получше рассмотреть посетителя, отражался свет лампы. Слетела вторая голубка и опустилась на полочку над телом. Дутр тупо смотрел на птиц. Они медленно расхаживали на своих звездчатых лапках, останавливались, ныряя клювом под крыло или в перья на грудке. Легко скользнув крылом, вторая голубка присоединилась к первой, и они быстрыми шажками принялись ходить друг за другом вокруг ящичка, потом одна из них тихо заворковала, и этот нежный вздох, это любовное рыдание наконец освободило Дутра. Он упал у кровати на колени.

— Папа!

Слезы лились сквозь прижатые к лицу руки. Все те слова, которые он не осмеливался произносить прежде, все подозрения, все упреки, все порывы… Ну почему же так поздно? Оставалось только плакать и просить прощения. Скрипнули ступени под тяжелыми шагами. Кто-то вошел в фургон. Дутр встал.

— Кто здесь?

Он услышал хриплое дыхание, низкий голос заставил его вздрогнуть.

— Это ты, малыш?

В круге, света появилась женщина. Она была ярко накрашена, с золотыми кольцами серег в ушах. Халат, стянутый в талии, обрисовывал рыхлое тело, приоткрывая голые ноги в шлепанцах. Она подошла, и Дутр отшатнулся.

— Ты боишься меня? — спросила женщина. — Ты меня не узнаешь… Ну поцелуй же свою мать!

Он подставил лицо, почувствовал на щеке прикосновение мокрых дряблых губ. Женщина отстранилась и оглядела его с головы до ног.

— Ты и впрямь его сын, — пробормотала она. — Вытри глаза. В твоем возрасте уже не плачут.

Тыльной стороной ладони она прогнала птиц, вынула из ящичка бутылку и два стакана.

— Ты, должно быть, устал, малыш? На-ка, выпей. Не думай о нем. Там, где он теперь, на живых внимания не обращают.

Она повертела стакан в руках, пожала плечами и осушила его одним глотком.

Глава 2

Никогда не забыть Дутру похороны. Кладбище, окруженное огромными зданиями из бетона, было похоже на футбольную площадку, что показывают в кинохронике. Плиты, кресты, гравий — все новенькое. Гроб блестел почти весело, старый священник неразборчиво произнес несколько молитв то ли на латыни, то ли по-немецки. Время от времени Дутр взглядывал на мать. Из-за нее он не мог ни сосредоточиться, ни вникнуть в происходящее. Она надела слишком узкий костюм, взятый, очевидно, у кого-то взаймы. Юбка так плотно облегала тело, что можно была различить контур трусиков. На поясе лопнул шов, и в дыре виднелся клочок фиолетового белья. Гроб стали опускать в могилу. Она шагнула вперед и нахмурила брови, потому что могильщики не соблюдали равновесия. Чуть позади стояла группка людей, слегка взволнованных и крестившихся всякий раз, когда священник кропил святой водой. Несколько любопытных глазели из окон домов. В конце ближней аллеи виднелся другой священник, другой гроб, другие люди в трауре, и ветер смешивал заупокойные молитвы. Дутру пришлось сделать над собой усилие, чтобы осознать все это: он в Гамбурге, хоронят его отца. Мысленно он тоже взмахнул кропилом, в памяти всплыли обрывки молитв. Он неуверенно произносил слова, которые, казалось ему, выучил в одной из своих предыдущих жизней.

Дутр невольно снова и снова переводил глаза на мать. Она кое-как наспех напудрилась, сквозь косметику проглядывали — морщины. Сколько ей лет? Пятьдесят? Больше? Волосы крашеные. Щеки отвисли. Но в мрачном, напряженном взгляде жил огонь юности, едва сдерживаемое неистовство, от которого Дутру становилось не по себе. С тяжелым стуком падали на гроб комья земли. Священник и мальчик-певчий ушли. Стали подходить друзья профессора Альберто. Они кланялись, произносили невнятные слова, долго пожимали вдове руки. На Дутра они совсем не обращали внимания. Некоторые из них были в странных костюмах. Акробаты? Клоуны? Среди них семенил на коротеньких кривых ножках карлик, с огромной жемчужно-серой шляпой в руках. У всех гладко выбритые щеки, светлые глаза и одинаково огорченное выражение лица. Почти все они целовали Одетту.

Женщин было мало. Дутр не осмеливался разглядывать их пристально, опускал глаза и оттого видел только ноги и бедра; в их походке было что-то дерзкое, развязное, и это наполняло его странным смущением. Самая молодая долго разговаривала с Одеттой, а когда она приблизилась, чтобы пожать Дутру руку, он съежился от ощущения собственного ничтожества. У нее были светлые волосы, сверкающего, ненатурального цвета, окружавшие голову золотым ореолом. Ему не хватило времени присмотреться, понять. Он даже не мог бы с уверенностью ответить, видел ли ее лицо. Внезапно он мучительно осознал нелепость пребывания на этом кладбище, в тесном костюме, рядом с незнакомой толстой женщиной, механически повторяющей: «Спасибо, спасибо!» — на трех или четырех языках. И перед глазами у него, как невыносимо яркое солнце, воссияли эти светлые волосы.

— Спасибо, Людвиг, спасибо, — сказала Одетта.

Ей пожимал руку тот самый человек, который встречал его в аэропорту. За его спиной переминался с ноги на ногу какой-то тип, на голову выше его и шире в плечах, казавшийся уродливым из-за невероятной худобы.

— Это Владимир, — пояснил Людвиг. — Он занимается нашей техникой.

И добавил шепотом:

— У него не все дома.

Потом он повернулся к Владимиру, щелкнул пальцами, и Владимир побрел за ним, сгорбившись, опустив руки, огорченно шмыгая носом. Он был единственным, кто, казалось, действительно печалился. Дутр закрыл глаза. «Я сплю», — подумал он. И, вздрогнув, открыл глаза. Блондинка, еще раз поцеловав его мать, направилась с протянутой рукой к нему.

— Но… мы уже… — бормотал он.

Она, казалось, не заметила его растерянности, мило улыбнулась, и он вдруг подумал, что она точно так же улыбалась ему всего минуту назад. Он с глупым видом рассматривал протянутую ему маленькую руку в черной перчатке. Он уже не задавался вопросом, почему женщина вернулась. Он разглядывал ее жадно, грубо; если бы ему хватило смелости, он бы крикнул: «Подождите! Не уходите опять, я хочу запомнить ваше лицо!» Но, как и в первый раз, она ушла, слегка покачивая бедрами, — тонкая, элегантная и такая светловолосая, неправдоподобно светловолосая… Игрушка! Фея, которая умела раздваиваться, когда хотела. Может, она появится и в третий раз. Но в аллее оставались только двое мужчин, пропахших кожей и сеном, наверное, конюхи. Они поспешили пробормотать несколько слов. Одетта вернулась к могиле; какое-то мгновение она стояла неподвижно, потом достала из сумочки крокодиловой кожи платок и вытерла рот.

— Что за сволочная жизнь! — сказала она и взяла сына под руку.

Такси доставило их в курзал.